Неточные совпадения
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба — с подпоркою,
Как нищий с костылем,
А с
крыш солома скормлена
Скоту.
Стоят, как остовы,
Убогие дома.
Ненастной, поздней осенью
Так смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях — работает.
Заметив за селением
Усадьбу
на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной
крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы,
на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то
на пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под
крышу и, трепля крыльями, останавливавшихся в просветах ворот, то
на народ, копошившийся в темной и пыльной риге, и думал странные мысли...
Я поднял глаза:
на крыше хаты моей
стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка.
Полный месяц светил
на камышовую
крышу и белые стены моего нового жилища;
на дворе, обведенном оградой из булыжника,
стояла избочась другая лачужка, менее и древнее первой.
«Полковник чудаковат», — подумал <Чичиков>, проехавши наконец бесконечную плотину и подъезжая к избам, из которых одни, подобно стаду уток, рассыпались по косогору возвышенья, а другие
стояли внизу
на сваях, как цапли. Сети, невода, бредни развешаны были повсюду. Фома Меньшой снял перегородку, коляска проехала огородом и очутилась
на площади возле устаревшей деревянной церкви. За церковью, подальше, видны были
крыши господских строений.
Иду я рано поутру, еще чуть брезжится, и вижу
на высоком-превысоком доме,
на крыше,
стоит кто-то, лицом черен.
Усадьба, в которой жила Анна Сергеевна,
стояла на пологом открытом холме, в недальнем расстоянии от желтой каменной церкви с зеленою
крышей, белыми колоннами и живописью al fresco [Фреской (итал.).] над главным входом, представлявшею «Воскресение Христово» в «итальянском» вкусе.
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых пятьдесят. Но вот
на скате пологого холма открылась наконец небольшая деревушка, где жили родители Базарова. Рядом с нею, в молодой березовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною
крышей. У первой избы
стояли два мужика в шапках и бранились. «Большая ты свинья, — говорил один другому, — а хуже малого поросенка». — «А твоя жена — колдунья», — возражал другой.
Почти весь день лениво падал снег, и теперь тумбы, фонари,
крыши были покрыты пуховыми чепцами. В воздухе
стоял тот вкусный запах, похожий
на запах первых огурцов, каким снег пахнет только в марте. Медленно шагая по мягкому, Самгин соображал...
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и не выходил
на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он
стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за
крыши домов.
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем,
стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти
на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту за окном, над
крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его с боков, влезали
на крышу. В этом доме кто-то жил, —
на подоконниках мезонина
стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом
стоит на пригорке и задний фасад его — в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал...
«Страшный человек», — думал Самгин, снова
стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей
стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть.
Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а
на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей,
стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола его были сложены старые доски и бревна, а
на них, в уровень с
крышей конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и сидели в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
В углу у стены, изголовьем к окну, выходившему
на низенькую
крышу,
стояла кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белая занавесь закрывала стекла окна; из-за
крыши поднимались бледно-розовые ветви цветущих яблонь и вишен.
— То же самое я думаю, Василий Назарыч… Тоскует она, Надежда-то Васильевна,
на глазах сохнет. Да и какое это житье, если разобрать: вроде того, как дом
стоит без
крыши…
Одни гробы
стояли на коротких сваях под
крышей, другие были засунуты между стволами тальников.
Выйдет, бывало,
на двор, сядет в кресла и прикажет голубков поднять; а кругом,
на крышах, люди
стоят с ружьями против ястребов.
Справа у забора
стоял амбар
на сваях. В нем хранились кожи изюбров, сухие рога и более 190 кг жил, вытянутых из задних ног животных. Сваренные панты и высушенные оленьи хвосты висели рядами под коньком у самой
крыши.
Тюрьма
стояла на самом перевале, и от нее уже был виден город,
крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее в маленький домик, стоявший
на левой стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду
на заставе имеющий», в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Иногда он,
стоя в окне, как в раме, спрятав руки за спину, смотрел прямо
на крышу, но меня как будто не видел, и это очень обижало. Вдруг отскакивал к столу и, согнувшись вдвое, рылся
на нем.
Дошли до конца съезда.
На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою улицу,
стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой
крышей и выпученными окнами. С улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как
на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду
стоял едкий, незнакомый запах.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим жили в двух комнатах
на улицу окнами, а я с бабушкой — в кухне, с одним окном
на крышу. Из-за
крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему селу, всегда у нас, в холодных комнатах,
стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Посреди юрты
стоит очаг,
на котором горят дрова; дым уходит через отверстие в
крыше.
Утром было холодно и в постели, и в комнате, и
на дворе. Когда я вышел наружу, шел холодный дождь и сильный ветер гнул деревья, море ревело, а дождевые капли при особенно жестоких порывах ветра били в лицо и стучали по
крышам, как мелкая дробь. «Владивосток» и «Байкал», в самом деле, не совладали со штормом, вернулись и теперь
стояли на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по улицам, по берегу около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.
— А такой… Не нами это заведено, не нами и кончится. Все живет девушка, ничего не знает, а тут и свои крылышки отрастут. Не век вековать с отцом-то… Был у меня и женишок для вас
на примете, да только не
стоит он красоты вашей. Балуется очень… По
крышам вместе, бывало, лазили ребячьим делом.
Когда они встали в дверях, Игнат поднял голову, мельком взглянул
на них и, запустив пальцы в кудрявые волосы, наклонился над газетой, лежавшей
на коленях у него; Рыбин,
стоя, поймал
на бумагу солнечный луч, проникший в шалаш сквозь щель в
крыше, и, двигая газету под лучом, читал, шевеля губами; Яков,
стоя на коленях, навалился
на край нар грудью и тоже читал.
На выезде главной Никольской улицы, вслед за маленькими деревянными домиками, в окнах которых виднелись иногда цветы и детские головки, вдруг показывался, неприятно поражая, огромный серый острог с своей высокой стеной и железной
крышей. Все в нем, по-видимому, обстояло благополучно: ружья караула были в козлах, и у пестрой будки
стоял посиневший от холода солдат. Наступили сумерки. По всему зданию то тут, то там замелькали огоньки.
— Да уж не туда ли пошли-с? — указал кто-то
на дверь в светелку. В самом деле, всегда затворенная дверца в светелку была теперь отперта и
стояла настежь. Подыматься приходилось чуть не под
крышу по деревянной, длинной, очень узенькой и ужасно крутой лестнице. Там была тоже какая-то комнатка.
Он
стоял на обломках забора; налево от него, шагах в тридцати, высился черный скелет уже совсем почти догоревшего двухэтажного деревянного дома, с дырьями вместо окон в обоих этажах, с провалившеюся
крышей и с пламенем, всё еще змеившимся кое-где по обугленным бревнам.
Весь народ большого аула Ведено
стоял на улице и
на крышах, встречая своего повелителя, и в знак торжества также стрелял из ружей и пистолетов.
Кресты церквей окопаны серебром, а скворешни
стоят в пышных шапках;
на крыши домов плотно легли толстые гривы сугробов, свесив края, узорно вырезанные ветром.
Слушая, он смотрел через
крышу пристани
на спокойную гладь тихой реки; у того её берега, чётко отражаясь в сонной воде,
стояли хороводы елей и берёз, далее они сходились в плотный синий лес, и, глядя
на их отражения в реке, казалось, что все деревья выходят со дна её и незаметно, медленно подвигаются
на край земли.
В часы скуки Матвей влезал
на дёрновую
крышу землянки, где хранилась смола, масло и разные инструменты; она
стояла под густой тенью старой ветлы.
А
на дворе между тем не
на шутку разыгралась весна.
Крыши домов уж сухи;
на обнаженных от льдяного черепа улицах
стоят лужи; солнце
на пригреве печет совершенно по-летнему. Прилетели с юга птицы и стали вить гнезда; жаворонок кружится и заливается в вышине колокольчиком. Поползли червяки; где-то в вскрывшемся пруде сладострастно квакнула лягушка. Огнем залило все тело молодой купчихи Бесселендеевой.
В этой части завода
стоял деревянный господский дом с железной
крышей, в котором жили Пятовы, и несколько домиков «
на городскую руку», выстроенных заводскими служащими.
Может быть, сначала говорили «дверец», а потом, для удобства произношения, стали говорить «дворец».] между сваями, его окружавшими; едва только закинул я среднюю удочку, насаженную
на раковую шейку, как пошел проливной дождь, от которого я спрятался под
крышею пильной; дождевая туча еще не пронесласъ, как я услышал крик зовущего меня мельника; я поспешно бросился к нему и вижу, что он возится с моей удочкой,
на которую взяла большая рыба; но я не успел прибежать вовремя: мельник
стоял с одним удилищем и лесой, оборванной выше наплавка…
Когда
на другой день проснулся Егорушка, было раннее утро; солнце еще не всходило. Обоз
стоял. Какой-то человек в белой фуражке и в костюме из дешевой серой материи, сидя
на казачьем жеребчике, у самого переднего воза разговаривал о чем-то с Дымовым и Кирюхой. Впереди, версты за две от обоза, белели длинные невысокие амбары и домики с черепичными
крышами; около домиков не было видно ни дворов, ни деревьев.
Хотя
на дворе было сухо, однако у порога
стояла грязная лужа, образовавшаяся в прежний дождь от течи в потолке и
крыше.
В тот же день вечером, когда я
стоял у дверей сарая, где хранились машины, с
крыши,
на голову мне, упала черепица — по голове ударило не сильно, но другая очень крепко — ребром по плечу, так, что левая рука у меня повисла.
— Ты слушай! Если ты трубочист — лезь, сукин сын,
на крышу!.. Пожарный —
стой на каланче! И всякий род человека должен иметь свой порядок жизни… Телятам же — по-медвежьи не реветь! Живешь ты своей жизнью и — живи! И не лопочи, не лезь, куда не надо! Делай жизнь свою — в своем роде!
Рано утром он уже
стоял в углу большого двора у жёлтой конурки с крестом
на крыше. Седой, горбатый сторож, отпирая дверь, говорил...
Два окна второй комнаты выходили
на улицу, из них было видно равнину бугроватых
крыш и розовое небо. В углу перед иконами дрожал огонёк в синей стеклянной лампаде, в другом
стояла кровать, покрытая красным одеялом.
На стенах висели яркие портреты царя и генералов. В комнате было тесно, но чисто и пахло, как в церкви.
По
крыше он ходил так же свободно, как по полу. Несмотря
на то что он был болен и бледен, как мертвец, прыткость у него была необыкновенная; он так же, как молодые, красил купол и главы церкви без подмостков, только при помощи лестниц и веревки, и было немножко страшно, когда он тут,
стоя на высоте далеко от земли, выпрямлялся во весь свой рост и изрекал неизвестно для кого...
На этот раз, впрочем, сонная фантазия не представила мне никаких преувеличений. Перед умственным взором моим действительно
стояла моя собственная усадьба, с потемневшими от дождя стенами, с составленными из кусочков стекла окнами, с проржавевшею
крышей, с завалившеюся оранжереей, с занесенными снегом в саду дорожками, одним словом, со всеми признаками несомненной опальности, в которую ввергла ее так называемая"катастрофа".
Надо мной расстилалось голубое небо, по которому тихо плыло и таяло сверкающее облако. Закинув несколько голову, я мог видеть в вышине темную деревянную церковку, наивно глядевшую
на меня из-за зеленых деревьев, с высокой кручи. Вправо, в нескольких саженях от меня,
стоял какой-то незнакомый шалаш, влево — серый неуклюжий столб с широкою дощатою
крышей, с кружкой и с доской,
на которой было написано...
Флаг
на духане размок от дождя и повис, и сам духан с мокрой
крышей казался темнее и ниже, чем он был раньше. Около дверей
стояла арба; Кербалай, каких-то два абхазца и молодая татарка в шароварах, должно быть жена или дочь Кербалая, выносили из духана мешки с чем-то и клали их в арбу
на кукурузовую солому. Около арбы, опустив головы,
стояла пара ослов. Уложив мешки, абхазцы и татарка стали накрывать их сверху соломой, а Кербалай принялся поспешно запрягать ослов.
В том месте, где Черная речка впадала в Желтую и черная вода, похожая
на чернила, пачкала желтую и боролась с ней, в стороне от дороги
стоял духан татарина Кербалая с русским флагом
на крыше и с вывеской, написанной мелом: «Приятный духан»; около него был небольшой садик, обнесенный плетнем, где
стояли столы и скамьи и среди жалкого колючего кустарника возвышался один-единственный кипарис, красивый и темный.
Справа по обрыву
стоял лес, слева блестело утреннее красивое море, а ветер дул
на счастье в затылок. Я был рад, что иду берегом.
На гравии бежали, шумя, полосы зеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей о тишине пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали,
на изгибе лиловых холмов берега, синюю
крышу с узким дымком флага, и только тут я вспомнил, что Эстамп ждет известий. То же самое, должно быть, думал Дюрок, так как сказал...
Вадим, неподвижный, подобный одному из тех безобразных кумиров, кои доныне иногда в степи заволжской
на холме поражают нас удивлением,
стоял перед ней, ломая себе руки, и глаза его, полузакрытые густыми бровями, выражали непобедимое страдание… всё было тихо, лишь ветер, по временам пробегая по
крыше бани, взрывал гнилую солому и гудел в пустой трубе… Вадим продолжал...